Лана Райберг - Лестница в небо или записки провинциалки
Общими усилиями мы с ней быстренько обставили мою, прежде пустовавшую, комнату — притащили с улицы столик, тумбочку, нашли даже работающий телевизор. Кровать пришлось покупать, и я купила самую дешёвую, с железной рамой, и с гаечным ключом ползала полночи по полу, скрепляя непослушные железные рельсы.
На новую работу я приходила ровно к девяти. Дверь мне открывала Зинаида Леонидовна, с растрёпанными седыми волосами, в ночной сорочке. Первым делом она бросала многозначительный взгляд на часы, висевшие в коридоре на стене, и укоризненно поджимала губы, если даже было без одной минуты девять, и меня это тут же выводило из себя. Я умывала её, кормила, усаживала в инвалидное кресло и вывозила на прогулку в парк, сидела рядом с ней на скамейке, в окружении русских пенсионеров, каждый и каждая из которых усиленно жалели или осуждали меня за то, что молодая здоровая девка нянчится со старухой.
Непрекращающийся позор терпела и вечером, выкатывая подопечную к подъезду и находясь в обществе старух и их хомматенд. Бабка изысканно издевалась. Обделённая вниманием в семье, она требовала каждую секунду моего внимания. Я пыталась отгораживаться от неё книгами и газетами, пыталась читать ей вслух, но она не слушала. Кровоотсос из меня шёл постоянно и ежесекундно. Мне было смертельно скучно и смертельно я постоянно хотела только одного — спать, спать и спать.
Домочадцы старались как можно меньше контактировать с бабушкой, мамой и свекровью. Они жили своей жизнью в других комнатах, вызывая меня в коридор для инструкций и убегая всякий раз с кухни, когда там появлялись мы. Это были милые люди, и со временем мы подружились.
Сын Зинаиды Леонидовны, сорокалетний Семён, инженер, симпатичный, активный и интеллигентный, нежно заботился о матери и потакал её капризам. Его жена Рита, тоже инженер, свекровь ненавидела, но это была ответная ненависть — свекровь всю жизнь выказывала невестке своё презрение. Их дети — двадцатилетняя Даша и пятнадцатилетний Рома. Рома к бабушке относился почтительно, целовал её в щёку и уходил по своим делам. Даша — равнодушно и слегка пренебрежительно, ведь бабушку уже нельзя было воспринимать всерьёз ни как собеседника, ни как наперсницу. Рита скрывала неприязнь к матери мужа, чтобы не обижать любимого. Много лет точимая невысказанной ненавистью, нежная и тихая Рита слабела, мучилась мигренями и старалась свести контакты с властной в прошлом и контролировавшей их жизнь свекровью к минимуму.
Мать и дочь были абсолютными антиподами. Отстоявшие по возрастной шкале от меня на одинаковом расстоянии — я была старше дочери на десять лет и младше мамы на ту же десятку, во мне они неожиданно нашли подругу. Даша видела во мне ровесницу — я всегда выглядела младше своего возраста, да и по жизни отличалась некой инфантильностью и незрелостью. Рита — возможно, потому что никого она здесь ещё не знала, запертая внутри семьи со своими проблемами, а я была как случайная попутчица, вошедшая в их купе, которая должна сойти на какой-то станции и забыть временных попутчиков вместе с их бедами, тревогами и радостями.
Так оно и случилось, я сошла на своей станции и никогда им не позвонила… Пока я доставала на кухне из холодильника для бабушки баночку йогурта, сок и булочку, вихрем туда врывалась, как всегда, проспавшая, Даша, маленькая, трогательно хрупкая, но обладавшая сокрушительной энергией и непонятной властью над окружающими. Лохматая, в ночной сорочке, она делала себе кофе, бегая с топотом туда-сюда, и через десять минут, вдруг из заспанного взъерошенного зверёныша превратившись в элегантную леди, не допив пару глотков и оставив на чашке кровавые следы помады, на высоких каблуках мчалась к двери, с грохотом захлопывала её и долго ещё в кухне стоял аромат её духов, беспокойства и энергии. Постепенно звуки и запахи таяли, оседая медленными каплями на белых в красный горох занавесках, на потёртой клеёнке, покрывавшей круглый стол, на высоком в трещинах потолке, и всё опять погружалось в тягучую липкую дрёму, нарушаемую лишь звяканьем ложки и сопением — Зинаида Леонидовна вяло ковырялась в каше и йогурте, хмыкала, морщилась и капризничала.
Усадив её на диване в комнате, напоминающей богадельню, — старушечья узкая кровать с вывезенным из России белым, таким непривычным здесь, постельным бельём, тумбочка, заставленная бутылочками с лекарствами, волкер, ночной горшок — унылые атрибуты старости, застелив постель, выдав ей лекарства, вынеся и вымыв ночной горшок, затем тщательно вымыв руки и лицо, чтобы стряхнуть с себя эту унылость, приступаю на кухне к священнодействию.
Варю себе кофе, достаю бутерброд. Кофе, сахар и кружка у меня свои, принесённые из дому, так же как и еда, для которой аккуратная Рита выделила в холодильнике полку, заверив, что мою еду трогать никто не будет, а я поклялась, что не буду посягать на их.
Реальность, как по мановению волшебной палочки, преображается. Мне безумно нравится кухня, занавески, большой круглый стол. Полное ощущение того, что я никуда не иммигрировала, что я дома. Смакую кофе, каждый глоточек, смотрю в окно. Как хочется пошляться по улицам, как хочется зайти в гости к Маринке, попить с ней чаю, посплетничать.
В кухню бочком проникает Рита, затравленно мне улыбается. Она старается двигаться и говорить тише, чтобы не привлечь внимания любопытной свекрови. Если нам везёт и бдительная старуха задремала, то мы шепотом разговариваем, пока Рита готовит завтрак себе и мужу. Скоро они уйдут на курсы английского языка, Рома с утра уже в школе при синагоге.
С короткой стрижкой и огромными карими глазами, в которых навеки застыло растерянное выражение, она напоминала испуганного оленёнка. Как ни странно, давно умерший свёкор занимал когда-то в Херсоне крупный пост, жил с семьёй в огромной квартире и имел прислугу. Зинаида Леонидовна никогда ни в чём не нуждалась, была капризна, избалована и в штыки приняла невестку — тихую бедную студентку.
Их бескровная война продолжалась многие годы и была причиной Ритиного постоянного невроза и плохого настроения. Я утешала несчастную:
— Не обращай на свекровь внимания, ведь она уже утратила своё влияние на тебя, это просто очень старый, доживающий свой век человек, нуждающийся в уходе и заботе. Ухаживай за ней бесстрастно, как медсестра в больнице. Заметила, что сёстры всегда веселы, несмотря на капризы и страдания больных, плохой запах и массу работы? Профессиональная приспособляемость.
— Не могу, не получается, — шептала Рита и сразу же уходила из кухни, когда там, обеспокоенная моим долгим отсутствием, появлялась, стуча волкером, сердитая Зинаида Леонидовна.
Мне повезло работать у неё ранней осенью, когда шикарный Нью-Йоркский сентябрь давал возможность передохнуть после летнего зноя, и когда не начались ещё холодные ветра. С ужасом думала я о зиме, которую мне всё-таки пришлось провести с этой пациенткой, сидя долгими часами рядком на диване.
От ужасной скуки я спасалась тем, что постоянно писала «письма», якобы многочисленным подружкам и родственникам, сама же писала что-то вроде эссе, заметок и пыталась сочинять рассказы.
Работа и общение со старостью наложили отпечаток — рассказы получались все какие-то страшные, в которых фигурировал загробный мир, святой Пётр с ключами от рая, ангелы и демоны.
Даша после утренних занятий в колледже работала маникюршей и возвращалась домой часов в семь вечера, еле живая от усталости.
Даша переживала драму — в Херсоне у неё остался жених, русский парень Миша. Они, вопреки воле родителей, собирались пожениться, и Даша без него не хотела иммигрировать. Родителям она поставила условие — поедет только с Мишей. Русского жениха не выпустили. Тем не менее, Даша тайком от родителей расписалась с любимым и поставила родителей в известность. Миша должен был приехать позже, после того, как она получит зелёную карту и подаст на воссоединение семьи. В Америке они были уже восемь месяцев, но с документами выходили разные задержки и трудности. Миша писал страстные письма — Даша дала мне прочесть пару штук. Он называл её зайчиком, клялся в вечной любви, описывал, как ему трудно без любимой девочки и считал дни до встречи.
Маме не нравилась дочкина компания в Нью-Йорке, и в то же время она пыталась переломить дочь, заставить ту отказаться от Миши. Однажды невольно я услышала их спор.
Всегда тихая и тактичная Рита кричала на дочь. В крике её не было истерики и внезапной вспышки эмоций, и потому это было страшно — меня ошеломила и её позиция, и та жестокость, с которой мать разлучала дочь с возлюбленным.
— Мама, что ты делаешь! Ты понимаешь, мы с Мишей любим друг друга! Я жить без него не могу! — с плачем взывала к пониманию взъерошенная Даша. Натянутая, как струна, с непримиримым выражением на лице, не проявляял ни капли сочувствия к страданиям дочери, Рита громко чеканила:
